Что ждет Евросоюз, Кремль и его европейских союзников в 2018 году
Ярослав Шимов
Фигура, изображающая Владимира Путина и его союзников из числа европейских крайне правых, на карнавале в Дюссельдорфе (Германия), 2016 год
“Это не идеология, а принцип политической организации, при котором сторонники [партии или лидера] воспринимают себя как “настоящие” граждане, выражающие подлинную волю народа – против элит, мигрантов или меньшинств – этнических, религиозных, сексуальных”.
Так описывают суть современного популизма политологи Яша Мунк и Мартин Айерман на страницах журнала Foreign Policy. Важное дело – попытаться объяснить суть явления, о котором говорят и пишут уже не первый год как об определяющем облик мировой политики. Немудрено: к популистам принято причислять нынешнего президента США Дональда Трампа и целый ряд европейских политиков, чьи позиции в последние годы заметно усилились – от Марин Ле Пен и Герта Вилдерса до Виктора Орбана и Ярослава Качиньского. У большинства из них неплохие или даже очень хорошие отношения с российским руководством.
В прошлом году у европейских популистов и радикальных националистов были поводы для радости. Это и третье место на выборах в Бундестаг “Альтернативы для Германии”, и участие австрийской Партии свободы в новой правящей коалиции, и победа на выборах в Чехии движения ANO миллиардера Андрея Бабиша, и высокие рейтинги итальянского “Движения пяти звезд” и “Лиги Севера”. Были у популистов и проблемы: предвыборное рукопожатие в Кремле с Владимиром Путиным не помогло Марин Ле Пен стать президентом Франции, а Герт Вилдерс и его партия выступили куда слабее, чем ожидалось, на выборах в Нидерландах.
Баланс минувшего европейского политического года и перспективы на 2018-й в интервью Радио Свобода анализирует внештатный научный сотрудник Института гуманитарных исследований (Австрия), автор книги “Россия и западные крайне правые: танго нуар” Антон Шеховцов.
– Есть два взгляда на итоги ушедшего года для европейской политики. Один – оптимистический: мол, радикальные популисты и националисты потерпели в ушедшем году несколько довольно чувствительных поражений. Согласно этой точке зрения, популистская волна идет на спад, европейская политика как бы возвращается к норме. Другой взгляд – пессимистический: наоборот, популисты подтвердили свою силу на выборах в Германии, Австрии, Чехии, у них неплохие перспективы на скорых выборах в Италии, они по-прежнему прочно у власти в Польше и Венгрии. Кто, на ваш взгляд, более прав?
– Я не думаю, что тут нужно смотреть на ситуацию в черно-белой перспективе. В каждой стране в 2017 году происходили определенные процессы, которые были логическим продолжением процессов предыдущих. 2017 год, если в целом про Европу говорить, – это в целом и не поражение крайне правых, и не их успех. Всё индивидуально. Например, если в 2016 году в Австрии представитель крайне правой Партии свободы Норберт Хофер проиграл президентские выборы во втором туре, то сейчас его партия является младшим коалиционным партнером в правительстве. При этом на момент проигрыша Хофера на президентских выборах Партия свободы была самой популярной партией в стране, а на парламентских выборах, предшествующих ее прохождению в правительство, она финишировала лишь третьей. С другой стороны, в Германии крайне правые очень давно вообще не были в парламенте, а вот на выборах 2017 года прошли. Я бы сказал, что этот тренд с подъемом правого популизма или радикализма начался еще в 1990-е, и он продолжается. Но 2017 год при этом не является показательным сам по себе.
Я бы тут указал еще на один момент. Победа Эммануэля Макрона во Франции – это ведь в какой-то степени тоже победа антисистемных сил. Макрон, будучи очень проевропейским политиком, тем не менее, выступал с антисистемных позиций. Зачастую его критика истеблишмента во Франции не очень сильно отличалась от критики со стороны праворадикального “Национального фронта”. Просто у них абсолютно разные векторы. Я бы сказал, что те ограниченные победы, которые одержали радикалы на различных выборах в 2017 году, – это показатель не столько того, что они становятся сильнее, сколько того, что истеблишмент вызывает отторжение со стороны общества. К власти приходят одни и те же люди – это вызывает утомление. Традиционная политическая элита перестает отвечать на новые вызовы эпохи.
– Вы упомянули Австрию, это хороший пример. Если вспомнить времена уже довольно отдаленные, 1999 год, когда Партия свободы в первый раз стала членом правящей коалиции, то тогда Евросоюз на какое-то время даже ввел против Австрии санкции. Сейчас о чем-либо подобном никто не заикается. Можно ли сказать, что тот тренд, о котором вы сказали, что он идет с 90-х годов, уже привел к тому, что идеи и взгляды радикалов стали приемлемыми и “приличными”? Мы уже в новой реальности находимся?
– Сначала небольшая поправка: Евросоюз не вводил санкции против Австрии. Было решение отдельных стран – членов Евросоюза сильно сократить дипломатические контакты с правительством Австрии. Эти санкции были сняты через полгода, потому что увидели, что они не просто не работают, но еще и усугубляют положение: был замечен рост евроскептических настроений в Австрии. Сейчас подобные санкции абсолютно невозможны. Но тут нужно указать на то, что президент Австрии Александр Ван дер Беллен не принял некоторые кандидатуры на министерские посты, которые были откровенно одиозными, – те кандидатуры, которые предлагала австрийская Партия свободы. Александр Ван дер Беллен и новый канцлер, лидер консерваторов Себастьян Курц, в принципе сделали все возможное, чтобы снизить негативный эффект для Европейского союза от факта вхождения Партии свободы в правительство.
Но вы абсолютно правильно сказали, что в какой-то степени идеи, озвучиваемые крайне правыми, стали почти что мейнстримом. Они получили очень серьезную легитимацию. Ведь сам мейнстрим в Европе сдвинулся вправо. На фоне кризиса с беженцами 2015 года даже умеренные либеральные силы поняли, что речь идет о таких явлениях, которые уже нельзя не замечать. То есть тренд есть: многие правоцентристские силы сдвинулись еще правее, а крайне правые стали более или менее легитимными.
– Вот мы говорим “правые”, “радикальные правые” – это такой уже привычный термин. Но многие политологи отмечают, что в плане социально-экономическом “Право и справедливость” в Польше, партия Фидес Виктора Орбана в Венгрии и некоторые другие ведут ту политику, которую традиционно принято считать левой: это экономический дирижизм, активное вмешательство государства в экономику. Так, в Польше принята очень масштабная программа поддержки семей с детьми, стимулирования рождаемости. В Чехии пришедшее к власти популистское движение ANO начинает правление с резкого подъема пенсий. Популисты “съедают” избирателей у традиционных левых. Может быть, теперь в Европе только такие “новые левые” и останутся, которые, с одной стороны, всем обещают раздать денег, а с другой – выступают с позиций националистических, евроскептических и так далее?
– Когда мы говорим о крайне правых или о правом популизме, речь идет именно о политическом содержании их программ, не экономическом. Экономически многие из них действительно довольно левые. И опять же этот тренд пошел с конца 90-х годов. Тогда и у “Национального фронта” во Франции, и у австрийской Партии свободы была неолиберальная социально-экономическая программа. Но потом они начали замечать, что их электорат пролетаризируется – к нему примкнуло огромное количество рабочих, так называемых “голубых воротничков”, эти люди уходили от традиционных социал-демократических и социалистических партий. Тогда популисты изменили свои экономические программы, ориентируясь именно на этих избирателей. Это оппортунистическое решение. И, кстати, оно совершенно не означает, что эти партии будут с такой своей социально-экономической политикой успешны, находясь у власти. Примеры с Польшей и Венгрией не совсем удачны в этом смысле, потому что и Польша, и Венгрия получают огромное количество денег от ЕС, от Брюсселя.
– То есть они Брюссель на чем свет стоит ругают и в то же время получают оттуда деньги?
– Да, огромное количество денег, просто огромное. Собственно, эти дотации и помогают им в какой-то степени проводить свою популистскую экономическую политику. На основе только внутренних ресурсов своих стран они не смогли бы это сделать. Поэтому нельзя говорить, что популисты успешны в своей экономической политике. Успешен Евросоюз, который дает им деньги, структурные фонды, которые тратятся и на Польшу, и на Венгрию в больших количествах.
– На фоне событий вокруг американских выборов 2016 года в Европе тоже много говорили о возможном вмешательстве России в избирательные кампании в странах ЕС. Насколько, по вашему мнению, эти тревоги подтвердились в 2017 году? Скажем, по меньшей мере на выборах в Бундестаг, самых важных, вроде бы ничего особо скандального в этом отношении не произошло.
– Собственно, Россия обожглась на случае с берлинской “девочкой Лизой”, который вначале для нее был в дезинформационном смысле довольно успешным, но потом вышел боком: в Германии общество и истеблишмент начали понимать, что Россия действительно занимается дезинформацией. Многие до этого момента не верили. Если говорить о выборах, то была все-таки поддержка правых популистов из “Альтернативы для Германии” не со стороны России как государства, а со стороны определенных российских акторов, которые пытались провести мобилизацию русскоязычного населения в Германии.
Кроме того, было вмешательство во Франции: российские медиаресурсы атаковали Макрона. Собственно, приглашение Марин Ле Пен на встречу с Путиным перед выборами – это тоже был инструмент политической поддержки по крайней мере. Но я не заметил, например, никакого вмешательства в Австрии в 2017 году на парламентских выборах. Тут нужно, мне кажется, всегда смотреть на национальный контекст. У России есть, были и остаются, наверное, хорошие партнеры среди мейнстримных сил – это и социал-демократы, это и консерваторы в разных европейских странах.
Поэтому вмешиваться в процесс, подрывать дружественные связи, которые у них уже есть, с истеблишментом, не совсем полезно для России. В этих случаях никакого вмешательства в предвыборные процессы не происходит. То есть это всегда ситуативно. Я думаю, что сохранится именно такая схема: вмешательство в определенных странах со стороны России будет, а в других не будет – там, где у Кремля уже есть союзники среди тех политических сил, кто, скорее всего, будет формировать правительство. Там радикалов поддерживать не имеет особого смысла.
– В 2018 году есть два события, которые очень важны, наверное, и лично для Владимира Путина в политическом и в символическом смысле. Это, во-первых, президентские выборы в марте, а во-вторых, летом чемпионат мира по футболу, который пройдет в России. Можно ли предположить в этой связи, что Кремлю будет не до Европы и активность по поиску политических союзников в странах ЕС, о которой мы только что говорили, пойдет на спад?
– Я так не думаю. Во-первых, я не уверен, что Путин управляет всеми подобными процессами. Может быть, какими-то серьезными вещами он лично занимается или занимался – например, комбинациями вокруг выборов в США. Но в других случаях это дело других людей. Они улавливают некоторый сигнал со стороны Кремля – что нужно делать и какой продукт они бы могли потом Кремлю продать, и занимаются тем продуктом. А продуктом является, в частности, нахождение новых союзников в странах ЕС. Тут другие структуры действуют: и внешнеполитические отделения обеих палат парламента, и Россотрудничество, и “фрилансеры” вроде Константина Малофеева. Они все равно будут этим заниматься, как занимались этим до сих пор. Я не думаю, что прекратятся попытки найти новых партнеров в Европейском союзе или ослабить противников, вроде Ангелы Меркель. Ситуация сохранится – это некая новая норма, к этому нужно уже подходить, может быть, не так драматично. Просто понимать, какие есть слабые места в европейских обществах, как их следует защищать, работать с этим. А то, что Россия будет продолжать вмешиваться в европейскую внутреннюю политику, в этом у меня нет никаких сомнений, – считает политолог Антон Шеховцов.